Мое страстное, запойное увлечение эмигрантской литературой началось со сборника «Мы». Чем потряс меня этот сборник? Я и имена плохо запомнила- авторов, конечно, не знала ни одного. Вся моя жизнь представилась вдруг такой жалкой, какой-то до беспомощного никчемной, никому не нужной: вокруг чужие люди, чьего языка не понимаю, чье нытье игнорирую намеренно, чьих исторических трагедий не воспринимаю. Как-то острее вспыхивали и разлады с окружающими, и чувство собственной беспросветной бедности (здесь живу еще беднее, но здесь как-то само собой разумеется. Здесь мрачно, как в яме- никогда нет солнца, поэтому бедность вписывается в пейзаж).
Сколько было перечитано, под свет маленькой лампы, на диване, при открытой балконной двери, в которую влетали отдаленные гудки HEV-а, шум ветра в кронах раскидистых деревьев... Наступало чувство Вечного, соприкосновения с Вечным- они Вечные, эти деревья, и этот город, и мост Цепей, и гнусавый венгерский, и величественный Дунай. И вечная душа, которой нигде нет покоя.
Видимо, пережитое и прочувствованное тогда и все, что пережито за 2,5 года- вся моя сегодняшняя «достоевщина»- просит выхода. Я не вижу никаких ориентиров, я не вижу людей, к каким хотелось бы тянуться, я не могу смотреть телевизионные помои, у меня начинается физический спазм от всех камедиклабов, лезущих внутрь монстрами. Я нечеловечески устала от какой-то повсеместной подлости и мелочности (выдаваемой за принципиальность), от повального непрофессионализма, от равнодушия и неуважения ни к себе, ни к другим, когда можно все- читать стихи «Анны Сергеевны Ахматовой» в Саду Эрмитаж (МГУ финишт), выпускать бредовые «стихуи» (СПбГУ тоже, видимо, не слишком вникает, раздавая дипломы), что только в книгах я вижу что-то человеческое. В рассказах Тэффи, в стихах Шаламова, в песнях Вертинского, во всей Цветаевой, в мемуарах представителей всех тех искореженных поколений, самим себе подпиливших сук и рухнувших в такую бездну, из которой не выбраться никогда, никому, наверное. Великий Русский Исход.
И люди, и пути посылаются, видимо, для испытания характера. Но я в последнее время еле держусь, на каком-то волоске- и физически, и эмоционально. Как же меня достал весь камедиклабовский отстой в душах.
Ирина Емельянова ссылается на Пастернака (сама, похоже, придерживаясь того же мнения), что не надо с правдами соваться к людям. Жизнь интереснее и многограннее. Но что-то общечеловеческое же должно быть? Например, что нельзя воровать чужие идеи и выдавать за свои. Что нельзя 37 мужику- кандидату наук писать восемнадцатилетнему ребенку, который впервые отважился выступить на публике со стихами, что «заунывная поэзия никого не впечатлила». Такой ненависти друг к другу в коллективе я не видела никогда, такого неуважения. Вот только борьба с невежеством, боюсь, ни к чему другому, кроме капельниц, не приведет. А как по-другому? Сказать, а, всех вас, на.й, и к Дунаю, думать о Вечном. Так нельзя. Потому что, может быть, у этих 18-летних, у которых совсем в головах черт знает что, останется хоть какая-то искра человеческого. «А иначе, зачем на земле этой грешной живу?»
Много пишу. Какой-то совершенно другой аспект моей писанины- театральный. Само приходит, видится-снится, в три часа ночи, что только просыпаться и наспех записывать при свете мобильника. Потом разбирать все эти схемы, стрелки, записи вверх-вниз-поперек типа «Черное полотнище. Фотографии в профиль и анфас с порядковыми номерами и/или человечки. Разбросаны. Тишина. Звуки радиоприемника.» Вижу, как будто сижу в зале или за кулисами и только конспектирую. Может, в этом смысл моей 2,5 летней ссылки? И даже в этом, чувствую, вскоре предстоит насмерть схлестнуться с филфаком. Вот только в этой смертельной схватке с невежеством- чувствую- проигрываю.
Под светом ли упаду?
«Душа заблудшая моя, на мой откликнись клич.»
